— Слушай сюда, — проговорил мордоворот после второго и покамест последнего удара.
— Слушаю, — с готовностью откликнулся я и немедленно заработал по физиономии еще разок. Оказывается, я должен был не поддакивать, но именно слушать. «Так точно. Есть. Яволь». Последние слова я, разумеется, сказал про себя. И молча изобразил на побитом лице внимание. Мое послушание понравилось Рыжему.
— Умный мальчик, — похвалил он. — Это хорошо. А теперь скажи нам, где прячется старик, — и мы тебя, может быть, отпустим.
— Какой старик?
Вместо ответа — новая оплеуха. Сцена в машине чем-то напоминала мне мой же собственный разговор с Петрушей Селиверстовым. Вся разница, что я не лупил его в наказание за неудачный ответ.
— Итак, — повторил Рыжий, — спрашиваю вторично. Где старик?
Как известно, честность есть лучшая политика. Может быть, рискнуть ответить честно?
— Не знаю, — проговорил я. Что было, между прочим, чистейшей правдой. Я ведь действительно не знал.
Сразу две оплеухи. Третья, подозреваю, будет рукояткой пистолета.
— Врешь, — не поверил мне рыжий мордоворот. — Ты обязан был уже узнать. Последний раз предупреждаю по-доброму…
Ничего себе «по-доброму»! — мысленно возмутился я. Что же, интересно, тогда «недоброе»? Пуля между глаз? Впрочем, я — человек покладистый. Рыжему была предложена чистая правда, которой он пренебрег. Значит, получит порцию вранья.
— Ладно, знаю, — сказал я со вздохом.
— Адрес! — немедленно потребовал мордоворот. Надо же, какой настырный! Не терпится ему.
— Я знаю только посредника… Там такая конспирация… — пробормотал я. «Посредник» — это убедительно. Если бы я сейчас же, обливаясь горючими слезами, выдумал им адрес Лебедева, это было бы слишком просто. И неправдоподобно.
— Адрес посредника? — стал дожимать меня обрадованный Рыжий. Ему казалось, что дело пошло. Плохо ты знаешь, дорогой, Макса Лаптева.
— Улица Большая Черкизовская, — сказал я после десятка секунд видимых колебаний. Ровно столько должен колебаться честный человек, которому под дулом пистолета предлагают заложить своего ближнего. — Номер дома не помню, но могу показать…
— Поехали! — скомандовал рыжий мордоворот мордовороту белому. Не знаю уж, о чем думал Рыжий те тридцать пять минут, которые мы потратили, чтобы добраться до Б. Черкизовской. Зато могу точно сказать, о чем думал в эти минуты я сам. Полагаете, о смысле жизни? Черта с два!
Я думал о старом завистнике господине Бредихине, гадая лишь об одном: заряжает ли он свою двустволку или нет?
9 ноября 1982 года Москва
Ни с того ни с сего Константин Устинович вспомнил стишок:
«А из нашего окна —
Площадь Красная видна».
Он не мог вспомнить ни автора, ни название стихотворения, и уж тем более он не был в состоянии припомнить, как стишок звучал дальше. Это его сначала раздражало, потом бесило и, наконец, совсем выбило из колеи — так что он потерял нить разговора, перестал прислушиваться и только, как заведенный, повторял про себя: «А из нашего окна… А из нашего окна… А из нашего… Что же там дальше, черт побери?!» Отчаявшись, он бросил взгляд на окно, словно где-то там могла скрываться подсказка. Однако из этого кабинета не то что площадь — даже узенькую полоску ноябрьского неба невозможно было увидеть в принципе. Окно было наглухо занавешено официальными кремовыми шторами и запечатано двойными рамами с тонированным бронебойным стеклом. Федорчук клялся и божился, что стекла выдержат чуть ли не прямое попадание управляемой ракеты, но, конечно, врал: знал, что на стариков никакой дурак не позарится, а специально в целях технического контроля никто уже не станет проверять оконную броню на прочность, тем более таким идиотским образом. Константин Устинович не любил Федорчука (груб, суетлив, неугомонен) и втайне надеялся, что рано или поздно живчика уберут из Комитета. Как — неважно и куда — тем более неважно, хоть в МВД. Иногда Константину Устиновичу даже мечталось, что однажды какой-нибудь пацан из роты кремлевской охраны, выпив лишнего, засадит каменюгой в окошко с кремовыми шторами. Константин Устинович почти не сомневался, что федорчуковская броня окажется обычным советским барахлом и что десятки, а может быть, сотни красивых осколков запутаются в шторах, а может быть, каменюга снесет к чертям собачьим и шторы, и он, член Политбюро Константин Устинович Черненко, увидит в образовавшемся проеме голубовато-серую полоску неба и, если повезет, даже кусочек Красной площади, хотя, впрочем, он сам не имеет понятия, выходит ли это окошко на Красную площадь. И вообще — выходит ли туда хоть одно окошко в этом проклятом здании с кремовыми шторами. «Но у кого-то ведь выходит! — с внезапным отчаянием подумал Черненко. — Кто-то ведь написал этот поганый стишок! И эта сволочь может в любой момент подойти к окну и смотреть, смотреть сколько душе угодно. Даже форточку, наверное, может открыть, гадина!..»
Видимо, отчаяние, охватившее вдруг Константина Устиновича, каким-то образом отразилось на его лице, поскольку Андропов неожиданно запнулся и, недовольно морщась, проговорил:
— Товарищ Черненко, вы, я вижу, с этим не согласны?
Константин Устинович мгновенно очнулся. Он понятия не имел, о чем именно только что говорил Андропов, но сработали рефлексы, и он ответил чисто автоматически, ни секунды не раздумывая:
— Что вы, Юрий Владимирович! Я полностью с вами согласен…
Лицо Андропова разгладилось.