Опасность - Страница 83

— Постойте-ка, Федор Матвеевич, — проговорил я, в очередной раз прерывая не относящиеся к делу автобиографические излияния Пенька. — Выходит, вы после этих слов так ничего и не заподозрили? И после того, как он сказал: «Не поминайте лихом»?

Пеньков огорченно развел руками:

— Да мне и в голову не пришло такое! Я думал, может, переводят его из Москвы или там по горизонтали перемещают… В Первое Главное Управление, допустим. Мало ли куда!

При упоминании о ПГУ Пенек томно закатил глаза. Как видно, перевод во внешнюю разведку был самой затаенной мечтой вечного капитана. Мечтой, конечно, неосуществимой: из Пенька получился бы такой же Джеймс Бонд, как из меня — японская гейша. Я вздохнул. Вечный капитан потому и не поднял тревогу после потанинских прощаний, что сразу же до краев налился завистью к возможному потанинскому переводу в ПГУ. Правду сказал однажды Жванецкий: в нашей стране глупость — это вовсе не отсутствие ума. Это такой особый ум…

— Максим, а Максим, — на лице Пенькова уже написано было любопытство, чуть подкрашенное огорчением, для порядка, — почему это он так тебя выделил? Чем же он таким особенным перед тобою провинился? Мы уж с ребятами и так гадали, и эдак.

Гадали они, видите ли, подумал я со злостью.

Конечно же, это не менее интересно, чем само потанинское самоубийство. И даже более.

Я неопределенно пожал плечами, однако Пенек не отставал: очень ему хотелось прикупить каких-нибудь ценных слухов. Чтобы тут же раззвонить на все Управление. Ладно, будет тебе сенсация, лопай.

— Видите ли, Федор Матвеевич, — я специально понизил голос, а вечный капитан навострил уши, — Потанин совершил ужасный поступок…

Пенек задрожал от нетерпения, как сеттер в предвкушении дичи.

— …Он совратил мою дочь и потом отказался на ней жениться.

На мгновение вечный капитан ошалел и только хлопал глазами. Я надеялся, что пеньковского обалдения хватит до той поры, пока я не покину здание Управления. Но — надо отдать ему должное — спохватился он гораздо раньше. Из обалделой его физиономия стала обиженной. Он заподозрил подвох.

— А разве у тебя есть дочь? — недоуменно поинтересовался он.

— Нет пока, — честно признался я. — Но покойный об этом почему-то не догадался. И ужасно переживал…

В этом месте до вечного капитана наконец-то дошло, что я над ним издеваюсь. Обида на его лице достигла стадии мировой скорби. Мол, все одно к одному: и фамилия подкузьмила, и в ПГУ не переводят, а тут еще коллега, подлец, сыпет соль на раны.

— Не ожидал я от тебя, Макс — проникновенно начал он. — Такой черствости не ожидал. Человека, можно сказать, не стало, а ты — шутки шутишь!..

Это раздумчивое «можно сказать» стало последней каплей.

— Федор Матвеевич, — так же проникновенно произнес я, не дожидаясь, пока Пенек развернет свой скорбно-обличительный монолог, — а чего это вы меня все Максом называете? Меня, знаете, зовут Максим Анатольевич, и мы с вами вроде в одном звании.

Вечного капитана после этих слов так перекосило, что я подумал с досадой: переборщил. Наши отношения с Пеньком и до того безоблачными не были, а с сегодняшнего дня он мог меня, пожалуй, возненавидеть. Вот что значит, запоздало сообразил я, пренебрегать йоговской гимнастикой дыхания. Вдох — выдох, и я, возможно, удержался бы от ссоры. Но смерть Потанина все перевернула с ног на голову. Вдох — выдох, вдох — выдох… Лучше позже, чем никогда. Еще пару вдохов — и я уже почти созрел для того, чтобы извиниться перед багровеющим Пеньком.

Но тут в конце коридора возник генерал Голубев и поманил меня к себе. Это был один из немногих случаев, когда приглашение в начальственный кабинет воспринимаешь как избавление от еще худшего из зол.

— Садись, — сказал Голубев после того, как мы миновали пустую приемную (Сонечка Владимировна отсутствовала) и расположились в генеральском кабинете.

Я сел, догадываясь, что разговор будет долгим. Но вот о чем именно будет разговор, я и понятия не имел. Я воображал, что о самоубийстве Потанина… Как бы не так! Бедняге Потанчику наш Голубев уделил всего две-три официальные фразы: что-то там насчет стрессов и насчет того, что, мол, не каждому, увы, дано заниматься государственной безопасностью.

А потом дело дошло до меня. Оказывается, я — наоборот, из тех, кому успешно заниматься госбезопасностью буквально на роду написано. И что мое последнее задание — наглядное тому свидетельство.

Я насторожился. Если начальство хвалит, то непременно следует ждать подвоха. Это — закон природы, неумолимый, как и все законы.

— Какое задание? — нервно переспросил я.

Генерал любезно объяснил мне, что то самое задание. Дело об убийстве двух физиков. Эксперты подтвердили, что не только Григоренко, но и Фролов — на совести блондинчика Лукьянова и рукастого Лобачева. Результаты экспертизы я, по правде сказать, мог предсказать и так. Только я полагал, что надо искать организатора и спасать Лебедева, а вот Голубев, выходит, так не считал. По его словам выходило, что Мин-без вообще вмешался в это дело напрасно. Это-де его, голубевская, ошибка. Но теперь все ясно: убийцы известны и даже уже получили по заслугам, цель убийств тоже ясна — ограбление. Пусть МУР теперь и тянет лямку, наша совесть чиста.

Генерал старательно произносил всю эту несусветную чушь, а я глядел на своего начальника во все глаза. У меня было сильнейшее искушение забежать к нему за спину и проверить, не спрятался ли сзади за генеральским креслом хитрый МУРовский майор Окунь — на правах суфлера. Помнится, глубокомысленная версия об обычном ограблении в свое время прозвучала именно из его уст.