Опасность - Страница 23

С этими светлыми мыслями я добрел до третьего подъезда, сел в лифт и только в лифте вспомнил вдруг о двух кусочниках с Волоколамского — очкастом и толстом, одышливом, — которые сегодня утром польстились-таки на мою развалюху. Воспоминания эти не доставили мне никакой радости, но я подавил в себе импульс немедленно вернуться и отогнать свое четырехколесное сокровище подальше от рыночной клоаки. Возвращаться — плохая примета. Тем более я уже приехал.

Компьютер не соврал: на темно-коричневом дерматине двери тускло отсвечивала красивая золоченая табличка: «Проф. Сокольский Б. Л.». На лестничной площадке стандартной московской многоэтажки среди обшарпанных либо глухих цельнометаллических дверей с глазницами-перископами это старорежимное украшение выглядело неуместным. Как чеховское пенсне на морковном носу жэковского слесаря-сантехника. Профессорская табличка обязана была украшать огромную дверь в каком-нибудь дореволюционном особняке на Тверской, причем вместо стандартного электрозвонка там должна была присутствовать серебристая цепочка колокольчика. Дерни за веревочку — дверь и откроется… Увы и ах.

Вздохнув, я вернулся к реальности и придавил указательным пальцем обычную пластмассовую кнопку. Самого звонка я не услышал, однако за дверью немедленно залаяла собака, послышалось хлопанье шлепанцев и бормотанье «Сейчас, сейчас…». Затем дверь приоткрылась, и в щель просунулись сразу две головы: гладкая — любопытной таксы и кудлатая — самого хозяина.

— Борис Львович… — начал было я.

— Да-да, проходите, — не дал мне договорить кудлатый Борис Львович. — Я вас заждался.

Недоумевая, я вошел в профессорскую квартиру, миновал узкий коридорчик, заставленный какими-то коробками, и очутился в большой комнате. Комнате, тоже заставленной странной мебелью — видимо, старинной и дорогой, но в стандартной городской квартире — неудобной и нелепой. Любопытная такса сопроводила меня, гостеприимно гавкнула и улеглась на потертый пуфик у самого порога. Хозяин же, бестолково пометавшись по квартире, залез в один шкаф, потом в другой, получил по лбу внезапно открывшейся дверцей третьего, ругнулся, а потом радостно сказал: «Ага!» Очевидно, нашел.

— Вот, возьмите, — с этими словами он сунул мне прямо в руки толстенную папку, перевязанную шпагатом. — Симочка говорила, что вы там сами разберетесь. Тем более что все разложено по циклам. Отдельно — евангельский, отдельно — орлы и черепахи, отдельно — рыбы и насекомые, а интимная лирика — в самом низу.

Я принял папку — отчасти машинально, отчасти следуя принципу «дают — бери», но все-таки счел нужным сообщить:

— Тут какое-то недоразумение…

— Вы разве не из журнала «Юность»? — в свою очередь удивился профессор. — Симочка мне точно сказала, что придут из отдела поэзии за новой подборкой для номера…

— Я совсем из другого отдела, — скромно объяснил я, демонстрируя свое служебное удостоверение профессору. — И у меня всего пара вопросов.

Борис Львович вцепился в мою минбезовскую красную книжечку и стал ее рассматривать с живейшим интересом. Я же вгляделся, наконец, в лицо доктора наук Сокольского и почувствовал, что обалдеваю.

— Вы Сокольский? — на всякий случай переспросил я кудлатого хозяина. — Борис Львович?

— Ну, а кто же еще? — пробормотал профессор, продолжая вертеть в руках мои служебные «корочки», словно не видел никогда ничего подобного.

Физику-атомщику Сокольскому должно было быть восемьдесят четыре года, этому же было раза в два меньше, то есть немногим за сорок. Кто-то определенно сошел с ума. Или я, или компьютерный банк данных.

— Вы — физик, доктор наук? Работали с Курчатовым? — уцепился я за последнюю соломинку. Если хозяин скажет «да», стало быть, — свихнулся я. К счастью, самого худшего не произошло.

— Так вы к деду? — сообразил кудлатый. — Ну просто мистика какая-то!

Он загадочно улыбнулся, а я, наоборот, насторожился. В мистику я не верю. Верю в здравый смысл и еще в то, что плохих людей на свете почти столько же, сколько и хороших. Хотя и немного поменьше.

— В каком это смысле? — деловито осведомился я.

— Видите ли, господин Лаптев, — Сокольский-внук наконец-то вернул мое удостоверение, и я увидел, что улыбка на его лице всего лишь печальная, а никакая не загадочная, — мой дед всю жизнь боялся, что за ним придут. Сперва — из ГПУ, потом — из НКВД, потом — из МГБ и так далее. И вот за ним в конце концов пришли из Министерства безопасности, а дед-то уже — тю-тю. Уже не достанете.

— Когда? — быстро спросил я.

— Полтора месяца назад, — пожал плечами кудлатый внук. — Инсульт. Дед почти не мучился, не успел.

Я припомнил пессимистические прогнозы Филикова. Дядя Саша как в воду глядел. Остается выяснить только насчет фотографии. Я вытащил свою улику из внутреннего кармана и издали показал Сокольскому-младшему.

— Я пришел вовсе не за вашим дедом, — уточнил я, — а за его советом. Но, может быть, хотя бы вы припомните этот снимок? Или есть какие-то альбомы… архивы?.. — В двух словах я объяснил, что мне, собственно, надо.

Сокольский изучил обрывок и отрицательно помотал головой:

— Нет, такой у деда не было. Я как раз в прошлом месяце разбирал его бумаги для Политехнического музея и просмотрел все. Нет. Борис Львович не любил фотографироваться и вообще презирал искусство фотографии. Да и с Курчатовым… Я так понял, вас и Курчатов интересует?

— В каком-то смысле, — не стал возражать я.

— Да и с Курчатовым, — продолжил внук, — дед мой работал всего ничего, потом его перевели и… Короче говоря, ничем, увы, не могу вам помочь. Скорее всего, деда вовсе не было на этом снимке.